МАХА - ВЫДУМАННАЯ ПОВЕСТЬ.
1
В просторной светлой конюшне, что стояла возле реки, впервые увидел мир маленький
чёрный жеребёнок. Мать лежала рядом и, заботливо обнюхав свою дочь, стала её облизывать.
Весеннее солнце пробивалось сквозь маленькие окошки и освещало большой денник.
Для кобылки всё было ново, она поворачивала головой и осматривала незнакомую ещё
местность. Там была материнская кормушка, там, в резиновой шине, стояло ведро с водой, на
стенке весело странное тусклое солнце, не дававшее тепло, а по бокам денника были решётки,
через которые сейчас на чёрный мокрый комок смотрели лошади. Фыркнув, одна из них подняла
верхнюю губу и начала принюхиваться, потом, ещё раз фыркнув, опустила голову и стала
звучно жевать сено.
Крохотный жеребёнок почувствовал голод и потянулся к матери, но та поднялась с мягких
опилок и ушла на другой конец денника. Кобылка всё ещё хотела есть и, поэтому попыталась,
следуя своему природному инстинкту, подняться. Длинные тонкие ножки никак не хотели
слушаться. Жеребёнок вставал и вновь падал. Наконец, когда кобылка совсем отчаялась и
просто лежала и тяжело дышала от усталости, её мать громко заржала, как бы подбадривая.
Чёрный жеребёнок вновь сделал попытку, тонкие ножки всё ещё качались, но стояли на земле.
Кобылка неуверенно сделала свой первый шаг, но вновь упала. Она хотела было ещё р а з
попробовать, но вдруг, что-то вдалеке хлопнуло и зашаркало по коридору. В решётчатой двери
появилось странное существо не похожее на другую лошадь. Это существо было человек, а
точнее конюх по имени Семён. У конюха была короткая рыжая борода, короткая стрижка и
приятная белозубая улыбка. На нём была надета бежевая рубаха и спортивные штаны, а на
ногах были длинные, до колена, чёрные сапоги.
Человек бесстрашно открыл дверь и, зайдя в денник, медленно направился к жеребёнку со
словами:
- Привет красавица!
Конюх аккуратно, не торопясь, погладил чёрного жеребёнка и достал из кармана
квадратик белого сахара и, положив его на свою ладонь, протянул матери кобылки. Она не
отказалась от угощения и взяла сахар своими большими и мягкими губами, а потом громко
захрумкала. Человек ещё раз погладил маху и потрепал топорщащуюся чёрную гриву.
- Давай попробуем встать? - предложил весело конюх.
Жеребёнок заржал и вновь попытался встать. Конюх тут же подхватил его и удерживал,
чтоб кобылка не упал.
- Давай, давай. Вот так.
Кобылка сделала шаг, другой третий. Конюх медленно начал отпускать руки, но как
только жеребёнок начинал шататься, тут же подхватывал её. Около сорока минут
потребовалось рыжебородому конюху, чтоб научить жеребёнка твёрдо стоять на ногах.
- Ну, теперь с матерью знакомься, пусть она тебя выживанию учит, - сказал человек и,
улыбнувшись, вышел из денника, шумно задвинув железную защёлку.
В большом кабинете по периметру обитым досками из дуба, за своим рабочим столом сидел
полный мужчина с гладковыбритым подбородком и маленькими аккуратными усами. Это был
директор конюшни Щепкин Иван Дмитриевич. Вокруг него всегда крутились люди, которые хотели
походить на него, но не имели на то власти. Отец Щепкина был влиятельным человеком,
имеющим по существу своей работы много денег. Своё детство Иван провёл в просторной и
светлой квартире в центре Москвы, когда он вырос, то через знакомых устроился на работу
заместителя директора крупной фирмы, потом понял, что желает большей власти, и открыл свою
компанию. С тех пор в его окружении стало больше подлых людей, всегда готовых ему насолить,
но он не винил их за это, а высмеивал и унижал, называя их “свинской знатью”. Щепкин имел
тесный круг друзей, с которыми он дружил ещё с младенчества, а теперь они были его правой
рукой в компании. Каждый выходные Иван и три его друга выезжали на природу на шашлыки или
в загородный особняк, или ходили всей компанией в какой-нибудь дорогой ресторан. Т а
суббота не была исключением. Четыре товарища сидели за деревянным столом в таверне и
распивали кружки светлого пива, а за окном тоскливо падал первый белый снег. Речь зашла о
рысаках, ипподроме, скачках и бегах и о деньках, которые можно на этом заработать. Щепкина
подхватила эта идея и он, как помешанный, купил участок в Тульской области и начал
строительство трёх больших конюшен, потом левад, манежей и покупал амуницию, а уже
следующей зимой купил двух кобыл и двух жеребцов русской и рысистой орловской породы.
Конюшня разрасталась, рабочий персонал тоже. Щепкин зарабатывал неплохие деньги на том,
что выращивал и объезжал жеребят рысистых пород, а потом продавал их как в Россию, так и
заграницу.
Сегодня Щепкин разбирал бумаги и разрабатывал план работы на ближайшую неделю, так
как каждый день рождались два, а то и три жеребёнка. В одной конюшне стояли только кобылы,
причём так, что с одной стороны русской рысистой породы, а с другой орловской. В другой
конюшне стояли только жеребцы по такому же принципу, как и кобылы. А в третьей конюшне
стояли жеребята, которых отделили от матерей, годовики, двух и трёхлетки.
В кабинет постучались.
- Кто? - грубо спросил Щепкин, поднимая голову от бумаг.
- Это Семён.
- Входи Семён.
В дверь вошёл конюх и, быстро улыбнувшись, поздоровался и сел в кресло рядом с
рабочим столом директора.
- Докладывай, - сказал Щепкин всё тем же тоном.
- Алёнка родила гнедого жеребчика.
- Здоров?
- Здоров. Валька родила кобылу.
- Да по именам их называй, а то я ж не знаю, кто есть кто. У тебя пол конюшни Вальки,
четверть Дашки и ещё четверть Машки! - насмешливо сказал директор.
- Здорова. Табакерка родила вороную кобылку.
- Здорова?
Семён притих, опустил голову.
- Так здорова кобылка или нет? - предчувствуя беду, сказал Щепкин.
- Здорова.
- Но...
- Но ноги...
- Что ноги?
- У неё слабые ноги. Она долго встать не могла. Это не страшно, лошадь как лошадь.
Из-за этого прыгать высоко и долго она не сможет, и бежать тоже... Так что в конкур она не
годна и в бега, только под верх.
- Ты издеваешься? Да? Лошадь как лошадь? Наши лошади всё должны уметь! И бегать, и
прыгать, и менку ног на галопе, и пиаффе там всякое, и другие выездковые выкрутасы, если
понадобиться! Понял? Понял! - выходя из себя, кричал директор.
- Иван Дмитрич, да всё хорошо будет.
- Хорошо? Да ты понимаешь, что эта лошадь - на выброс, только телеги сельские таскать
или детей катать в парках! А её отец! А её мать! Эта кобыла бегать на ипподроме должна
была! Призы брать, медали и первые, только первые места! А теперь куда она? Куда?
- Ну, вот пусть и таскает. Опять же на погрузочных машинах сэкономим. Хотя ей это
вряд ли удастся - ноги то слабенькие. Её можно и в прокат пустить - детишки из города и
деревни катаются - а вы денежки зарабатываете, а может и купит кто, - пытался успокоить
директора Семён.
- Да кто эту браковку купит то? - уже более спокойно сказал Щепкин.
- Ну, мало дураков на свете? А может и для прогулок кто купит или для ребёнка. Ведь
препятствия она прыгать сможет, только не долго и не высоко. На метр напрыгаем и хватит.
- Ну, ты Семён гений, - уже совсем спокойно сказал директор и улыбнулся конюху, -
знаю я одного дурака, кому продать можно! Вот только заездим её - и продадим! Продадим!
Семён в ответ широко улыбнулся и сказал:
- Ветеринар завтра придёт - жеребят новых проверить. Тогда я пока этих трёх кобыл
трогать не буду - пусть пару деньков постоят, а потом погоняю их на корде, чтоб форму не
потеряли. Тогда через недельку уже будем свободно выпускать мамаш с детьми в левадки, чтоб
наша молодежь без общения не оставалась.
- Тебе лучше знать. Ну? Всё тогда, иди, работай, - сказал Щепкин и уткнулся в груду
официальных бумаг и записок.
Чёрный жеребёнок проснулся оттого, что его ухо облизывала мать. Было около
одиннадцати и кобылка, почувствовав голод, ткнулась в материнское вымя и жадно глотала
тёплое молоко, когда в денник зашёл Семён и, улыбнувшись, сказал:
- Даш, а у тебя кобылка то не промах!
Жеребёнок оторвался от потребления пищи и с любопытством подошёл к конюху.
- Тебя Мозаикой назвали! - радостно сказал конюх и потрепал кобылку за гриву и
добавил - Но я тебя Махой звать буду. Так что не пугайся, - и рассмеялся.
В денник зашёл ещё один человек в белом халате и сказал:
- Здравствуйте! Ой, долго ж я до вас добирался, там все дороги перегородили, а я на
своём “Мерседесе”. Ух, шишек, небось, набил. Ха-ха!
- А, здравствуйте, Максим Максимыч! - сказал Семён и пожал врачу руку.
- Общая вакцинация будет через неделю, а пока проверим жеребёнка, - сказал врач и
подошёл к Мозаике. Сначала он ощупал все ноги и проверил работу суставов, что жеребёнку
очень не понравилось. После ещё нескольких не хитрых процедур врач сказал:
- Здоров жеребёнок. А про ноги вы, наверное, знаете?
- Да. Знаем. Я ведь тоже в какой-то мере ветеринар, только без диплома, вот и работаю
конюхом, - весело сказал Семён.
- Ну, всё - можете мамашу с дитяткой на первую прогулку отвести - ноги у жеребёнка в
принципе здоровы, пусть побегает, а то в деннике день для них стоять - тяжело, - сказал
врач и вышел из денника.
- Федруха! Слышь, Федруха! - выйдя вслед за врачом, крикнул конюх.
Хриплый ответ послышался из глубины конюшни:
- Ща, иду!
Через минуту возле денника стоял высокий человек с однодневной щетиной, подбитым
глазом и шрамом на щеке. От нового человека пахло спиртом и табаком. На вид, Федрухе было
лет двадцать. Фёдр пришёл работать в эту конюшню лишь по тому, что больше пойти было
некуда. В области, устроится на хорошую работу, было просто не возможно, закончить
какое-то высшее учебное заведение - тоже. Фёдр вечно ввязывался в драки, пил и курил.
Директор недолюбливал конюха, поэтому доверял ему только класть в денники сено и убирать
навоз с уличной территории конюшни, и помогать, если нужно, конюхам.
- Федь, выведи Дашку в леваду на час.
- Хорошо, - с неохотой сказал подозрительный конюх и, надев на махину мать,
старенький недоуздок повёл на улицу.
Чёрный жеребёнок шёл за матерью, и его переполняло волнение и новые ощущения. Повсюду
из решётчатых дверей высовывались лошадиные морды. По конюшне ходили такие же люди, как и
Семён, но ото всех пахло по-разному. И вот, наконец, Фёдр открыл большую дубовую дверь и в
конюшню ворвался весенний луч солнца. Мозаика громко заржала и, впервые опередив мать на
несколько футов, выскочила на улицу, и её коленки затряслись от чувств. Над головой
пролетел серый голубь, на забор села ворона и стала громко каркать, с каждой секундой
больше и больше пугая молодую кобылку. На улице были крики, стуки, и многие другие,
незнакомые до сих пор жеребёнку, звуки и запахи. Маха быстро прижалась к материнскому
брюху и уже ни на шаг не отходила от неё, пока конюх не завёл лошадей в просторное круглое
пространство. Жеребёнок ощутил под ногами песок.
Уже через несколько минут, Маха, освоившись, носилась вокруг матери и то и дело
тыкалась ей в сосок за тёплым молоком, которое давало ей больше сил. Угольный жеребёнок
внимательно изучал материнские повадки. Пытался также низко наклонить голову и шевелить
губами, дышать в такт материнскому сердцу, копать песок, поднимая столб рыжей пыли. Н о
самым странным и непонятным для кобылки оставался материнский хвост. Он размахивал во все
стороны, каждый раз хватаясь за бока и спину, отгоняя тем самым надоедливых мух. Маха изо
всех своих сил махала в разные стороны своим маленьким, ещё не пушистым хвостиком,
похожим на волосатую лопаточку, но ощущала лишь похлопывания. Мать, увидев мучения дочери,
повернулась к ней и, облизнув, громко фыркнула, после чего жеребёнок попытался задремать
лёжа на песке, но, почувствовав неудобство, встал.
Побеспокоило Мозаику громкое ржание рыжего, молодого жеребца с блестящей на солнце
шкурой и маленьким полумесяцем на лбу, которого вели мимо левады. Она заржала в ответ.
Жеребца ввели в соседнюю леваду, и он начал бегать по кругу, высоко задирая задние ноги,
потом копать песок, а в конце грузно завалился на бок и начал кататься, дёргая всеми
ногами и громко фыркая.
Маха решила повторить трюки рыжего жеребца. Она стала бегать вокруг матери и как
можно выше задирать свои тоненькие задние ноги, потом копать песок и, упав на бок, сделала
несколько попыток покататься, но у неё это не получилось и она, от обиды, осталась лежать
на боку. Молодой жеребец видел, как жеребёнок пытался всё повторить, но у него это н е
получилось, и он громко заржав, обращая махино внимание на себя, вновь стал копать песок,
и вновь, грузно завалившись, стал перекатываться с одного бока на другой. Жеребёнок никак
не отреагировал на действия вороного, она слишком устала и, встав с тёплого песка, подошла
к матери за очередной порцией молока.
Ещё через час Мозаику и её мать забрали из левады, и повели обратно в конюшню на обед.
В кормушку засыпали ведро овса с отрубями, а на пол кинули огромную охапку сена. Маха всё
внимательно обнюхала, но ничего не привлекло её, хотя мать всё ела с большим аппетитом,
лишь иногда прерываясь на то, чтоб понюхать свою дочь, и, громко фыркнув, продолжала.
Дубовая дверь громко хлопнула, и в конюшню зашёл полный мужчина, в костюме и галстуке.
Это был директор конюшни Щепкин. Он каждую неделю приходил на конюшню и проверял,
насколько добросовестно работают его конюхи, как почищена лошадь, сыта ли она и к а к
поживают новорожденные жеребята, какой запах в конюшне, насколько чистая амуниция, как
чисто вычищены полы и как много навоза в денниках лошадей, особенно беременных или недавно
родивших кобыл. Конюхи ужасно боялись этой проверки, ведь Щепкин никогда не предупреждал,
в какой день недели и в какое время он придёт, он просто резко отодвигал все бумаги,
вставал и шёл на конюшню. Он мог зайти в любую из трёх конюшен и, проверив всех лошадей,
пойти в следующую. Если директор был недоволен состоянием доверенной конюху амуниции,
лошади и её денника, он мог запросто его уволить.
Щепкин зашёл в денник к махиной матери. Вороной кобылке ужасно не понравился запах,
который исходил от нового человека, и ещё ей не понравилось, что он трогает и ощупывает её
мать. Поэтому она, прижав уши, громко заржала и начала копать опилки.
- Ишь ты, забияка! - громко сказал директор и протянул к её морде свой кулак.
Маха толкнула лбом его руку и, мотнув головой, прижалась к матери. Когда Щепкин
выходил из денника, кобылка встала на дыбы и победно заржала.
2
Утро было пасмурное и дождливое. Семён чистил Табакерку на развязке в конюшне. А
Мозаика смотрела на всё происходящее, и ей становилось так спокойно и так приятно, что она
закрывала глаза и, пошатавшись, громко фыркала. Жеребёнок доверял единственному человеку -
Семёну. Она, почему-то любила его. Его запах казался очень знакомым, каким-то родным.
Рядом с ним Маха чувствовала себя как в материнском брюхе. Рядом с Семёном кобылка ничего
не боялась. Семён тоже любил Маху. Он сам не понимал почему. Просто любил больше, ч е м
других непоседливых жеребят.
Вокруг конюха вечно мельтешил его помощник - Фёдр. Он старался не попадаться на
Махины глаза, так как она хватала его за самые неожиданные места. Именно туда, куда Федя и
не ожидает. Если Семён не видел, помощник бил жеребёнка в бок или в морду. Маха, заржав,
бежала к конюху, прижималась к нему и, окрысившись, била копытом и показывала зубы.
- Федрух, отстань от неё, - говорил Семён и продолжал чистить Табакерку.
Наконец махина мать была вычищена до блеска, и конюх завёл двух кобыл в денник. Маха
громко заржала, когда Семён закрыл дверь и удалился.
Весь оставшийся день и ночь лил страшный ливень, не давая жеребёнку уснуть. Посреди
ночи Махе всё же это удалось, но в денник забежал Семён, сел на колени и обопрясь на бок
гнедой Табакерки стал тихо всхлипывать. Табакерка наклонилась к конюху и облизнула его
лицо. Маха попыталась повторить, но достала только до уха. Семён улыбнулся и, дав махиной
маме кусок сахара, вышел из денника.
На следующий день был вновь дождь и вновь Семён прибежал в денник к Табакерке, но на
этот раз он не всхлипывал, а тихо шептал подавленным голосом. Маха не понимала ни одного
слова, но по голосу поняла, что её любимый человек ужасно расстроен и ему плохо.
- Лошадки вы мои, - почти шёпотом говорил Семён, - за что мне такое наказание? За
что? Этот Федруха!
Федруха, в отличие от остальных конюхов, берейторов и другого рабочего персонала, жил
в железном вагончике на территории конюшни. Питался быстрорастворимой пищей и жарил по
утрам растёкшуюся, как лужа весеннего дождя, яичницу. Излюбленным блюдом была уха. За это
Федьку и прозвали - Федруха. Фёдр и уха. Это казалось забавным. Федя тоже не был против.
Когда Щепкина не было на конюшне, а чаще всего он уезжал днём по будням и поздно
ночью по выходным, Фёдр доставал заветную бутылочку самогонки, купленную у местного
крестьянина, и начинал пить в полном одиночестве. Иногда доходило до того, что выпивший
конюх приходил в конюшню выводил абсолютно любую лошадь и бил её бичом. На утро, когда
приходил конюх, под чьей доверенностью находилась побитая лошадь, начинался скандал.
Лошадь впопыхах накрывали сетчатой попоной, чтоб директор не заметил ран, на которых
застыла тонкая корка бордовой крови. Все знали, что это Федруха, поэтому к концу рабочего
дня собирались все конюхи, хватали Федьку и тащили его в сенник. Там “пострадавший” о т
пьяни Фёдора конюх бил его хлыстом, пока зажатый в углу Федя не молил о пощаде. Это
делалось для того, чтоб ему повадно не было, ведь за покалеченную лошадь могли не просто
уволить, но и заставить до конца своих дней платить “живыми” деньгами.
Так случилось и в этот раз. Федруха перепил и побил молодую кобылу, которая
находилась под доверенностью Семёна. Но он был человеком мягким и добрым, потому собрать
“войско” конюхов и пойти бить молодого алкоголика не мог. Он просто пришёл к Табакерке и к
Махе и выплакался. Но на следующий день, Фёдр уже полностью сознательно взял именно лошадь
Семёна, понимая, что за это ему ничего не будет. Нет, он её не стал бить, а просто оставил
на всю ночь в открытой леваде под дождём. Лошадь заболела. На благо Семёна директор
сегодня не смог присутствовать на конюшне, поэтому конюху не влетело. Но милый, добрый
человек, так горячо любимой чёрным жеребёнком знал, что Федруха обязательно вновь сделает
что-нибудь с его лошадьми, он оставался каждую ночь здесь, на конюшне, но он не спал на
сеновале или в маленькой комнате для потников, а бродил по конюшне возле денников лошадей.
От обиды Семён приходил в денник к махиной маме и высказывался ей, так как любил больше
всех здешних лошадей.
- Он сделает, сделает! А меня уволят, семья страдать будет. Душа страдать будет. А я
без лошадей. Кто я без лошадей? Ободранный нищий. В душе нищий! Как я без тебя, Табакерка?
Как я без тебя теперь, Маха? Как я без своей работы? И почему его Щепка не уволит? -
продолжал говорить Семён, изредка всхлипывая.
Потом он притих и обопрясь на кирпичную стенку и, обняв ногу Табакерки, закрыл глаза.
Он всё ещё что-то бормотал себе под нос, а потом его голова наклонилась вбок, и Семён
крепко уснул. Дверь в денник была открыта и любопытный жеребенок, обнюхав Семена, пошёл в
проход. Мать громко заржала, останавливая свою дочь. Но Маха не ответила. Её мучило
любопытство, её манила свобода и морды, выглядывающих из решёток, лошадей. Чёрный
жеребёнок аккуратно шагал по кругу конюшенных коридоров. Вдруг дубовая дверь тихо
приоткрылась. В конюшню зашёл человек, от которого пахло спиртом. Это был Федруха. О н
подошёл к ближайшему деннику, по слогам прочитал имя кобылы, достал из кармана какой-то
листок и, пальцем доведя до самого конца, сказал:
- Пойдёт, голубушка. Вот теперь попляшем.
Конюх открыл денник, в котором стояла игреневая кобыла редкого оттенка, тело её было,
рыжее, а грива и хвост жёлтые, надел на неё недоуздок и повёл за собой. Маха не могла
устоять перед соблазном не пойти за ними. Но она боялась уходить так далеко от матери,
поэтому она только высунула мордочку в приоткрытую дверь.
Федруха не стал далеко уводить кобылу. Он привязал её у самых дверей и ушёл. Через
несколько минут он вернулся с палкой, какими то кожаными плетями и большим кожаным
чемоданом. Маха не знала что это такое. На самом деле это были хлыст, уздечка и седло.
Кобылу звали Гармония. Она была личной лошадью Щепкина. Гармония была лошадью не
рысистых пород, она была арабской породы. Маленькая, по сравнению с остальными лошадьми,
но очень умная и послушная. Щепкин никогда на ней не ездил. Она была как бы просто для
вида. Вот есть у меня арабская лошадь редкой масти - и всё. Гармонии было всего пяти лет,
её привезли из Египта. Точнее её подарил какой-то приятель директора. Ездил на кобыле
только и исключительно Семён. Если он заболевал, то лошадь просто стояла или директор сам
выпускал её в леваду поразмяться. Семён понимал, что если с Гармонией что-то случиться -
его как минимум убьют. Федруха это знал, хотя, по пьянке решил проверить, так, на всякий
случай.
Пьяный конюх забросил на кобылу седло, надел уздечку. Лошадь не возражала, хотя по её
виду ей это не нравилось. Федруха отвязал лошадь и ударил со всей силы по маленькому
рыжему крупу. Гармония взвизгнула от неожиданной боли и, пару раз встав на дыбы, понеслась
прочь, к воротам. Конюх стоял и смеялся, так ехидно, что жеребёнок от страха попятился и с
ржанием кинулся к своей матери. От шума Семён проснулся, протёр глаза и увидел, что Маха
бежит по коридору с диким ржанием, а дверь денника Гармонии открыта. Конюх, не раздумывая,
кинулся на улицу.
Через час в конюшню зашёл Семён, ведя под уздцы арабскую кобылу, а сзади плёлся
Федруха с синяком и кровавым глазом.
На следующее утро небо немного прояснилось, и лошадей выводили почиститься на улицу.
Маха стояла, прижавшись к материнскому боку, пока Семён расчищал копыта Табакерки.
Чёрный жеребёнок почувствовал щекотание по своей спине. Он повернул свою маленькую голову
и увидел рыжего жеребёнка, который обнюхивал махину спину. Мозаика, фыркнув, развернулась
и ударила копытом по земле. Потом два жеребёнка внимательно обнюхали друг друга. Рыжего
жеребёночка звали Эмират или просто Эрг. Он был немного старше Махи. Его соловую маму по
имени Эримотра чистили рядом, и любопытный рыжий сын решил завести знакомство с вороной
кобылкой, которая заманчиво мирно стояла рядом со своей матерью.
- Слышь, Семён, подружились они. Я сейчас Эмму в поле веду попастись, давай и твою
кобылку возьму, - предложил Матвей.
Матвей был тоже конюхом. Ему ещё не было и двадцати лет, а он уже работал на двух
работах. Матвей, или как его на конюшне называли, Мося был высоким шатеном с короткой, но
густой стрижкой и зелёными глазами. Матвей с детства “болел” лошадьми и всегда хотел иметь
свою, собственную, но не беспородную, деревенскую, а чистокровную, гордую и грациозную.
Покупка стоила очень дорого, да и стоило ли тратить деньги, чтоб потом лошадь украли
цыгане. Поэтому Моська пошёл работать конюхом в частную конюшню Щепкина, где стояло три
лошади чистых кровей. Одна, Грация была зачислена за Семёном, второй, ахалтекинский
жеребец по имени Ахбад, стоял за конюхом Васькой, а кобыла Эримотра, ольденбургской породы,
была привезена из Германии именно в тот день, когда Матвей пришёл устраиваться на работу.
И уже жеребую кобылу зачислили за ним. Моська был на седьмом небе от счастья. Он тратил бы
на эту капризную соловую кобылку всё рабочее время, но ему надо было ухаживать ещё з а
девятью кобылами и тремя жеребцами-производителями.
- А чего ж? Кобылы спокойные, а жеребятам уже общение со сверстниками нужно, - конюх
немного помолчал, наблюдая за тем, как Маха пытается попробовать своего знакомого на зуб,
и потом продолжил, - Бери. Я тогда почищу твою гнедую кобылу, ты её вроде не чистил?
- Хорошо, я через часик вернусь. Жаль, что грунт в левадах размыло, так бы просто
выпустили их и всё, а тут стоять надо.
- А ты с собой возьми ещё одну кобылу, эти пусть пасутся, а ты чисть лошадь, -
предложил Семён.
И вот уже через десять минут по просёлочной дороге к полю шли два конюха, ведя за
собой трёх кобыл и их жеребят. Маха одновременно радовалась новым лошадям и одновременно
боялась их. Второй жеребёнок был такой же масти, как и сама Маха - чёрный как уголь,
только с четырьмя белыми “чулками” на ногах и во лбу было пятнышко, напоминающее звёздочку.
Звали этого жеребёнка Винодельня, но конюхи звали её просто Ваня.
Поле произвело на всех жеребят неизгладимое впечатление. Все трое заржали в один
голос. Маха с завороженным взглядом смотрела, как колышется на ветру ещё прошлогодняя,
высокая трава. Снега почти не было, лишь его уже грязные лапы держались за стволы елей в
лесу.
- Ладно, я пойду, - сказал Семён и, привязав к колышку верёвку от недоуздка Табакерки,
ушёл.
Маха грустно посмотрела ему вслед, но долго ей грустить не пришлось. Сзади подбежал
рыжий разбойник и прикусил ей хвост, потом отскочил и с победным визгом порысил к Ване.
Мозаика решила отомстить игривому жеребцу и с разбегу ударила его задними копытами в бок.
Эрг встал на дыбы и куснул Маху за холку. Чёрный жеребёнок прижал уши и куснул рыжика в
шею. И вот, когда Эмират собирался ударить Маху задними копытами в бок, Ваня напала на
него. Она встала на дыбы и ударила его копытом в спину. Рыжик тоже встал на задние копыта
и попытался укусить Винодельню за шею, но Маха куснула его за живот. Жеребята не дрались
на жизнь или на смерть, они просто игрались, и их укусы не приносили никакого вреда
сопернику. Эрг взвизгнул и понёсся вокруг матери, а две чёрные кобылки побежали за ним.
Так они гоняли его, пока Мозаика не утомилась и не решила немного отдохнуть. Все трое
жеребят стояли рядом друг с другом. А Эрг иногда пытались ущипнуть соседку за ухо и л и
пнуть её в бок, а потом весело заржав порысить чуть в сторону. Но, видя полное отсутствие
интереса у двух вороных кобылок, рыжий разбойник медленно возвращался на прежнее место.
Жеребята нюхали увядшую траву, а Эрг даже иногда кусал её тонкие стебли и ел их.
Матвей чистил кобылу и, наблюдая за вознёй жеребят, смеялся от души:
- Смешные вы все! Ну, до чего смешные! Играете, да с таким серьёзным видом! - сквозь
смех говорил конюх.
Жеребят побеспокоил свист. Они подняли свои маленькие головы и увидели, как мимо них
пронеслись галопом три мальчика сидя без седла на грязных низкорослых лошадях.
- Ох уж эти деревенские… За лошадьми не ухаживают, а бегать их заставляют. Наверняка
выпросили у пьяного пастуха покататься, - закатив глаза, сказал Матвей и продолжи чистку.
Жеребята проводили взглядом мчавшихся со скоростью осеннего ветра лошадей и вновь
начали обнюхивать землю и пытаться поймать назойливую муху.
- Ну, всё, пора, - сказал конюх и окинул трёх кобыл взглядом, - придётся верхом ехать.
Матвей надел старую потрёпанную уздечку на самую старшую из кобыл. Е й была
тёмно-серая в гречку орловская рысачка Гигомона, которую конюх чистил в поле. Остальные
кобылы послушно шли за ней.
3
Прошёл уже месяц с того момента, как молодая кобылка увидела мир во всех его ярких
красках, эмоциях и чувствах. Каждый день Маха узнавала что-то новое, что-то очень
интересное. Ей казалось, что жизнь - это прекрасное вечное мгновение, что всегда рядом с
ней будут мать и Семён. Что всегда она будет играть с рыжиком и Ваней. Что весна никогда
не кончится.
Прошёл месяц и на трон весенней красоты и тепла вместо плаксивого марта пришёл
солнечный непредсказуемый апрель. Солнце стало светить чаще, птицы петь громче, а мухи
более кусачи.
В конюшне из красного, ровного кирпича, в самом первом деннике дремала Мозаика,
прижавшись к Табакерке и чувствуя её тёплое заботливое дыхание. Маха мысленно переносилась
туда. В поля, бескрайние, как небо, далёкие, как жёлтый диск луны и чарующие, к а к
сверкание ночных звёзд. Туда, где всегда хорошо, где нет ничего плохого. Туда, где
властвуют лишь шальной, неугомонный ветер и скорость, скорость мысли, души и сознания.
Маха мечтала о зелёных складках холмов, о том, как она побежит на перегонки со звуком
своего ржания, как с каждой секундой её сердце будет биться быстрее и быстрее, а потом по
всему телу разольётся свет. Свет её чистой и доброй души. Лошадиной души.
Жеребёнка разбудил шум открывающегося денника. Маленькие ноздри уловили знакомый
запах. Семён! Всё тело содрогнулось, и Маха, открыв глаза, увидела улыбающегося конюха.
- Сегодня, Маш, узнаешь, как люди верхом ездят! - весело сказал Семён и погладил
Мозаику.
Конюх надел на Табакерку уздечку, потом седло, и, подтянув подпруги, сказал:
- Пошли, Мань, узнаешь другую сторону жизни - жизни под седлом.
Как только открылась большая дубовая дверь, в конюшню ворвался нетерпеливый тёплый
ветерок и, с жадность стал копаться в опилках денника.
На улице было достаточно тепло, кустарники в “живом” манеже были покрыты большими
почками и маленькими, зелёными листочками, которые символизировали начало жизни,
пробуждение всего живого. Даже серые камни весело стучали под копытами, а на крыше конюшни
щебетали птенцы.
Семён бесстрашно сел в седло и махина мать покорно пошла шагом. Мозаика шла рядом,
запоминая каждое движение своей матери и согласуя его с действием в это время конюха. Она
запоминала всё, точнее она очень старалась запомнить.
Табакерка пошла рысью, как вдруг лесные сосны стали о чём-то шептаться и п о т о м
заскрипели их макушки. Маха отскочила в сторону и стала оглядываться, теряя устрашающий
тоскливый звук.
- Ели плачут. Ждать беды наверно, - сказал задумчиво Семён, остановив махину мать, -
Маха, пошли.
Чёрный жеребёнок шел, совсем прижившись к своей маме, и смотрел на старые мудрые
сосны. Если б они могли говорить, то они рассказали бы Махе про то, как за тем кустом
прячется ёж, как вчера, один из конюхов искал здесь ягоды. Как этой ночью между деревьями
летала серая лупоглазая сова, как в глубине леса плачет грязный сугроб снега, питая своими
водами промёрзшую, сонную почву, как гнилые шишки забираются под коряги, надеясь укрыться
там от влаги…
Пошагав ещё около пятнадцати минут, Семён направил Табакерку в сторону дома, а Маха
провожала взглядом раньше казавшиеся страшными и сварливыми уже добрые и завораживающие
ели. Они провожали её своим мелодичным скрипом, как будто знали что-то такое, о чём
человек ещё только догадывался.
В конюшне, Мозаика первым делом наполнила свой желудок тёплым молоком, потом, она
легла на свежие опилки и стала играть в игру само с собой. Она пыталась лёжа укусить свой
хвост и, если ей это удавалось, то она весело ржала и кивала головой. Табакерка наблюдала
за своей дочерью и жевала сено, которое лениво лежало в углу денника.
На следующий день вновь пришёл Семён и поседлал махину маму. В “живом” манеже на этот
раз было много лошадей. Маха покорно бежала рядом с гнедой Табакеркой, время, от времени
смотря на весёлую игру перистых облаков.
Так продолжалось каждый день. Иногда, раз в неделю, всех кобыл с жеребятами выпускали
в огромный манеж, где Маха играла с жеребятами, где она бегала, и всё ещё верила в то, что
когда-нибудь она умчится за горизонт вместе с мамой и другими жеребятами, вместе с Семёном.
Апрель как-то неожиданно быстро кончился, кончился и азартный май, наступило лето.
Июнь принёс с собой шапки зелёных деревьев, жаркое, но ласковое солнце, пение маленьких
пёстрых птиц.
Из конюшни всех кобыл переместили на огромное огороженное поле.
По утрам, когда выпадала роса, Маха носилась по полю с Винодельней. Мокрая короткая
трава щекотала ноги и мочила копыта вороных жеребят. Табакерка тревожно ржала, но когда
дочь прибегала к ней резвой рысью, какой бегают рысаки на ипподромах, гнедая кобыла
опускала голову и начинала щипать своими чёрными губами зелёную траву.
Лето тоже кончилось, кончилось купание в мелкой речушке, горячий песок, встреча со
стадом пестробоких коров и маленьких кучерявых овечек. Кончились прогулки по берёзовому
лесу вместе с Семёном. Наступила осень.
- Бабье лето наступило! - весело сказал Семен, входя в денник к Мозаике и Табакерке.
- Пойдём, увидишь, как осень стучится в наши дома, но сразу не заходит, - сказал
конюх и широко улыбнулся, надевая на махину мать недоуздок.
На улице было тепло, а ели были одеты в золотые наряды. Под ногами играли опавшие
листья, кружа и подпрыгивая, несясь вперёд. Они пестрили своими жёлтыми, красными,
зелёными и коричневыми красками. Маха громко заржала, встречая стаю чёрных галок, с
карканьем севшую на забор.
Около получаса Табакерку и её дочь водили вокруг конюшни, а потом выпустили в леваду.
Маха резвилась, вставая на свечки и приглашая тем самым свою мать к игре. Чёрный жеребёнок
щипал гнедую кобылу за хвост, уши и бодал своим лбом её в брюхо. Вдруг кобылка услышала
знакомое ржание - это был Эрг. Он ржал где-то вдалеке, но ржал не весело и беззаботно как
раньше, а жалостливо как будто плакал. Из конюшни доносилось ответное ржание его матери.
Когда Семён забирал Табакерку с Мозаикой из левады, он сказал:
- Орёт то как! Эх, Мозай и ты скоро так заливаться будешь. Несчастные вы, маленькие
лошади. Ведь дети еще, а ужо без матери остаётесь.
Вечером по обыкновению в ясли засыпали овёс с отрубями и на пол кинули большую охапку
сена. Махина мать быстро начала есть зерно, а кобылка решила познакомиться с сеном. Она
подняла свой маленький хвостик, вытянулась и потянулась шеей к сухим травинкам. Они
кольнули её прямо в маленький чёрный носик. Маха, пару раз фыркнув, схватила одну и з
соломинок и, помотав головой, съела её. Вкус был приятным и жеребенок, насторожив уши,
схватил ещё одну соломинку, потом ещё и ещё и остановился только тогда, когда гнедая мать
отогнала его своей головой и не принялась сама жевать вкусное сено.
Ночь показалась Мозаике необыкновенно долгой. Её мать фыркала в темноте и шуршала
своими губами, пытаясь найти в яслях ещё чуть-чуть овса. В соседнем деннике чихала другая
кобыла. Напротив, мирно хрустела сеном и иногда тяжело выдыхала, Гармония, игреневая
арабская кобыла. Маленькое окошко не было видно в темноте, лишь яркие звёзды, как в августе,
ярко светили, обозначая место окна. Маха вздохнула. Вновь вдалеке послышалось еле заметное
ржание рыжего разбойника. Где-то в конце конюшни громко заржала кобыла и, пару раз ударив
копытом в железную дверь, умолкла. Чёрный жеребёнок опустил голову и стал бродить по
своему деннику, ища вкусные соломинки. Найдя одну из них, Маха весело заржала, но очень
тихо, почти не заметно. Ночь всё не кончалась и не кончалась, а по конюшенным коридорам
стали слышны шаркающие шаги ночного конюха, которого теперь ставили обязательно в каждую
конюшню, а не просто на дозорное дежурство по всей территории. Федруху ещё в июле уволили,
за то, что он напился и сжёг выходные сани Щепкина.
В решётку денника заглянул Матвей и улыбнувшись шёпотом сказал:
- Не спишь?
Потом он зашёл в денник к Гармонии и начал о чём-то шептаться с ней. Кобыла мотала
головой и, чихнув, хватала несколько травинок сена.
Между тем чёрное оконце над яслями стало сереть. Через некоторое время в деревне
закричал петух знакомым криком, таким звонким и бодрым. И ещё долго и далеко кругом
разливалось в разных местах, не прекращаясь, очередное пение других петухов. Послышался
топот стада, проходившего мимо конюшни на поле, и протяжное мычание главной чёрнобокой
коровы, блеяние белых овечек и свист пастушьего бича.
В конюшне стало совсем светло, и Матвей открыл дубовую входную дверь. Лошади знали,
что сейчас будут раздавать овёс и сено и от нетерпения переминались на месте, чуть ржа. А
некоторые кобылы даже ударили несколько раз передним копытом по красной железной двери.
Маха почесала чёрную морду о материнский бок и, чуть привстав на задних ногах, заржала.
В конюшню зашло трое человек. Все они были конюхами. Среди них не было Семёна, что
очень огорчило Мозаику. Трое конюхов ходили по длинным коридорам светлой конюшни с
металлическими вёдрами и засыпали всем лошадям овёс, а Матвей раздавал кобылам охапки
сухого сена и некоторых угощал ровным белым квадратом сладкого сахара.
Сегодня мать не стала есть сразу, а всё стояла, отвернувшись задом к двери, и
помахивала своим чёрным длинным хвостом. Мозаика несколькими прыжками подошла к яслям и
окунула туда свою голову. Запах был приятным. Жеребёнок уже пробовал овёс, но мать редко
оставляла дочери немного вкусного зерна, а сегодня вороная кобылка с удовольствием
уплетала “взрослый” корм. Табакерка, услышав жевание, заржала и, отогнав Маху, начала есть.
Но кобылка не растерялась и, немного попятившись, схватила большой клок сена и, отнеся его
на пару шагов в сторону начала поедать одну травинку за другой.
В денник зашла высокая женщина с короткими пепельными волосами. На женщине б ы л о
короткий красный сарафан с поясом. В одной руке у неё был старый недоуздок, потерявший
свой некогда ярко-зеленой цвет. В другой руке у женщины была пустая плетёная корзина.
Женщина улыбнулась и тихо сказала:
- Ну, жеребёнок, пошли. Там куда ты пойдёшь есть много сена и овса.
На Маху надели недоуздок, и повели из конюшни. Но Табакерку не взяли. Кобылка нервно
заржала и оглянулась.
На улице стоял Щепкин. Он злобно посмотрел на жеребёнка и сказал:
- Кать, веди его вон в ту конюшню, - директор указал на конюшню из белого кирпича,
которая стояла в глубине вишнёвого сада, где сейчас проезжал всадник на сером, как чистая
медь орловском рысаке, - и поставь в денник, где написано “Мозаика”.
Катя была женой Щепкина. В отличие от своего мужа, Екатерина была доброй и ласковой.
Её руки были мягкими, кожа на щеках румяной, а голос спокойный и негромкий.
Жеребёнок неуверенно ступал за женщиной сквозь тенистый сад по каменной дорожке,
которая была усыпана опавшими листьями вишнёвых деревьев.
Новая для Мозаики конюшня была такой же, как и та в которой она стояла с матерью.
Только из решёток денников высовывались морды не только кобыл, но и жеребцов и жеребят.
Катя завела чёрную кобылку в просторный денник, который стоял в полосе как бы по центру
конюшни, так что у Махи появилось четыре новых соседа. Слева стоял вороной двухлетний
жеребец Арарат. Его тело бело всё чёрным и только на лбу была совсем маленькая звёздочка
похожая на сердечко. Сосед справа сразу околдовал кобылку. Стальной с белым хвостом
жеребец рысистой орловской породы, которому недавно исполнился год, поприветствовал Маху
громким ржанием и, высунув язык, смотрел на неё, тяжело вздыхая время от времени. Этого
рысака звали Певец. Напротив, где был вход в денник стоял знакомый Махе рыжий жеребёнок.
Эрг, который всё ещё громко ржал, приподнимаясь на задних ногах. С другой стороны стояла
трёхлетняя буланая кобыла в мелкое яблоко на пухлых боках. Её звали Мадмуазель.
Через час Маха почувствовала, что мать уже должна быть рядом с ней. Раньше её уводили
из денника, а потом вновь возвращали. И это перестало очень тревожить Мозаику, но если
вдруг Табакерка задерживалась, то Маха начинала беспокойно ржать. Услышав ответное ржание
матери со двора, кобылка успокаивалась и продолжала жевать соломинку, которую случайно
нашла среди опилок.
Кобылка подняла голову вверх и громко протяжно заржала. Потом ещё раз, ещё и ещё. Она
ржала и ржала, пока не услышала еле уловимый материнский ответ. Маха насторожила свои уши
и стояла так неподвижно около пятнадцати минут, лишь иногда нервно поднимая заднюю ногу.
Мозаику отвлекло доброжелательное фырканье годовалого жеребца, который очень желал
познакомиться со своей симпатичной соседкой. Певец прижался мордой к решётке и попытался
угостить Маху несколькими соломинками, которые она съела с большим аппетитом. После этого
Певец отошёл от металлической решётки только тогда, когда дежурный конюх н е начал
раздавать кашу и разносить охапки сена всем лошадям.
Сразу после обеда в денник к Мозаике зашёл Семён. Его приход взбодрил Маху и она
радостно встав на дыбы весело заржала и, фыркнув, ткнула конюха своим носом в бок.
- Скучаешь тут? - усмехнувшись, сказал Семён и почесал жеребёнка за ухом.
Маха, фыркнув, отошла и начала принюхиваться к каше, которая лежала в металлической
кормушке.
- Дней через пять забудешь ты вообще, что мать рядом должна быть. А через недельку
начнём с тобой мышцы наращивать, а то смотри какая пухленькая матрёшка! - сказал конюх и,
засмеявшись, дал кобылке сахар.
Так началась самостоятельная жизнь маленькой вороной кобылки русской рысистой породы.
4
С каждым днём Маха понимала, что мать уже не вернётся никогда. Что уже никогда они не
будут вместе. Что уже никогда гнедая и тёплая мама не будет защищать дочь и грозно ржать
на неё, когда кобылка шалит.
Мысли о матерь развеивались как утренний туман, когда серый сосед начинал фыркать,
обращая на себя внимание чёрной кобылки. Певец был ещё нескладным жеребёнком. По крайней
мере, в душе он был всё тем же пятимесячным хулиганом, который щипал свою мать за хвост и,
весело подпрыгивая, убегал. Его детство было не самым счастливым. Он родился не в этой
конюшне, тёплой, заботливой и ласковой к жеребятам, его мать не чистили по пять раз на дню.
Певец родился в частной городской конюшне, где стояло всего три лошади. Серого, а тогда
ещё чёрного, жеребёнка толкали, били и кричали на него. По чистой случайности Щепкин
заметил эту конюшню. Его жена, Екатерина, уговорила своего мужа выкупить этого жеребёнка.
- Посмотри на него - кости да избитая душа! Купим его? Купим для меня? Он подрастёт и
будет в тройке ходить. А ещё постарше станет, мы его под седло. К тому же он рысак, а у
тебя на конюшне практически одни рысаки. Купим его? - мягко настаивала Катя, поглаживая
жеребёнка.
- Ну, хорошо, - недовольно пробурчал Щепкин, - купим мы его, купим. А как его звать
то будут?
- По документам Петя младший, - с наивной усмешкой сказала Екатерина.
- У нас по документам Пурпурный звать будут, - грозно сказал муж.
Чёрный жеребчик громко заржал своим тоненьким голосочком.
- Ну прям, как певец эстрадный заливает! - усмехнулся Щепкин, наблюдая, как молодой
рысак ржёт и фыркает, приплясывая на месте.
- Вот и назовём его - Певец.
Так появился на конюшне Щепкина свой певец. Каждое утро он громко ржал, только в
деревне послышится крик петуха. Когда конюха раздавали кашу или овёс, серый рысак
привставал на задних ногах и мотал головой, потом резко задирал её вверх и протяжно ржал.
- Вот нетерпеливый! - удивлялся конюх Иван.
Маха наблюдала за своим соседом и пыталась повторить каждое его движение. Стоило
серому лечь на опилки после обеда, так молодая кобылка делала тоже самое. А, заслышав, что
жеребчик начинает вставать, вскакивала и, фыркнув пару раз, смотрела сквозь решётку н а
серые бока рысака, щедро усыпанные жёлтоватыми опилками.
Жизнь в конюшне кипела. Каждый день в конюшню приходили низкорослые берейторы и,
матерясь, грубыми движениями надевали на двух и трёх леток уздечку и седло. Мозаика знала,
что лошадей уводят на тренировки, так называемую объездку. Серого соседа тоже забирали
каждый день на один или два часа, только вместо седла и уздечки, на него надевался
недоуздок, и пристёгивалась длинная корда.
Маха скучала по Семёну. Вот уже месяц он не навещал её. А семимесячная кобыла уже
начинала постигать мучительные тренировки. Старенький недоуздок натирал морду, б и ч
неприятно щекотал ноги.
Осень закончилась. Прошли холодные ливни; одни жухлые листья уже сгнили, а другие
спрятались за первым снегом. По утрам было жутко холодно и конюха включали на несколько
часов обогреватели. Маху тренировали пока ещё на улице, но молодой кобылке хотелось, как и
взрослые лошади, бегать в большом манеже. И однажды так и случилось.
День был пасмурным и падали крупные хлопья снега. Замёрзшие голуби ютились н а
выступах под крышей конюшни; смышлёные вороны спорили о куске белого хлеба, по случайности
оставленном здесь конюхом; старая рыжая кошка спала лёжа на спине солового трёхлетнего
жеребца, который был явно не против такого соседства.
Несмотря на неприятную погоду, лошадей все равно тренировали, только тренировки
проходили в двух больших крытых манежах и маленькой крытой леваде, как её ещё называли
конюха - в бочке.
Низкорослый мужчина вошёл в махин денник и громко её окликнул. Кобылка аккуратно
подошла к знакомому ей тренеру - Маха знала, что сейчас её поведут работать.
- Сегодня ты в манеже побегаешь, заодно увидишь, как других лошадей объезжают, -
сказал всё так же громко тренер, надевая на морду Мозаики маленький новенький недоуздок и
синюю плотную попону, предназначенные специально для жеребят.
Маха послушно пошла за тренером. Её копыта звонко стучали по бетонному полу. И з
денников, казавшихся пустыми, слышались тяжёлые вздохи и хрумканье сеном. В конце коридора
подметал полы конюх Петя. Настроение у всех лошадей сегодня было вялое. Не хотелось весело
ржать, не хотелось попрошайничать кусок сахару у добрых конюхов, не хотелось выходить из
денника и работать. Как только Маха с тренером вышла из конюшни и за спиной захлопнулась
дубовая дверь, ноги и шею кобылки обволок холодный ветер, и попона, через несколько
мгновений, была усыпана белыми снежинками.
Сквозь сплошные серые тучи прорвался солнечный луч, жёлтый и анемичный и снова
скрылся, маня своим теплом. Зима обняла всю землю и не хотела расстаться с о своим
королевством.
Далеко за лесом что-то загремело, и послышался тихий гудок. Маха повернула голову в
сторону подходящего всё ближе и ближе звука.
- Поезд, - сказал тренер и одёрнул голову кобылки, а потом добавил: - поезда здесь
ходят не часто… Да, поезда.
И было что-то в словах тренера пугающее Маху. Слово Поезд, его монотонный гудок и
громыхание колёс не пугали молодую кобылку, но заставляли сердце сжаться и вызывали в
голове у Мозаики разные мысли. Поезд. Большой и непобедимый. Поезд - пугающий и манящий.
Войдя в манеж, тренер включил по просьбе розовощёкого всадника свет. Маха втянула в
себя пыльный и томный запах манежа. По стенке шагал крупный рыжий мери, в дальнем углу
делал вольт трёхлетний жеребец караковой масти, на котором сидел маленький пухленький
мужчина с красными щеками.
- Ну, давай шажочком походим, - сказал тренер и тихо причмокнул, подавая Махе
разрешение к шагу.
Кобылка медленно зашагала по плотному тяжёлому грунту и косилась на галопирующего
каракового жеребца, которого звали Кангора. Кангору готовили к соревнованиям по конкуру и
собирались продать какому-нибудь опытному спортсмену. Жеребец был упрям и игрив: на удар
хлыста о его блестящий от пота бок, Кангора отбивал задом, при этом издавая звонкое
победное ржание. Берейтор, не желая сдаваться, вновь и вновь бил жеребца по крупу и боку,
наказывая за плохое поведение. Но рысаку было всё равно. Он лишь бежал быстрее, поднимая
обе задние ноги вверх и вбок.
-Оп па, оп па, - повторял тренер.
В конце концов, жеребец сдался. Он выгнул голову и, раздув ноздри, зашёл на вольт.
Маха Громко заржала - она не верила, что лошадь может подчиниться человеку который сидит
сверху. Ей казалось, что выбить всадника из седла очень просто.
Кангора чуть слышно ответил Махе и, наклонив голову, послушно порысил вперёд л и ш ь
изредка звучно отфыркиваясь.
- И мы порысим, - спокойно сказал тренер, причмокнув и легонько прикоснувшись бичом о
задние ноги кобылки.
Мозаика весело порысила высоко задирая ноги и подняв хвост трубой, а через несколько
шагов встала не задние ноги и, заржав, стала крутить головой.
- Ужо тебе! - крикнул тренер и одернул Маху.
Вороная кобылка встала как вкопанная и, оглянувшись на каракового, стукнула передним
копытом и, выражая своё недовольство, отбила задом.
- Ну. Ну, - как можно спокойнее говорил тренер, натягивая на себя корду.
Маха, упираясь, стояла на месте, вытягивая голову. Она не хотела идти - она хотела
доказать жеребцу, что лошадь может добиться своего. За спиной послышался секундный свист,
и по маленькому чёрному крупу что-то ударило; потом по всему телу прокатилась жгучая боль.
Маха удивлённо вскинула голову и помчалась по маленькому кругу резвым галопом, пытаясь
убежать от преследующей не отступающей боли. Кангора искоса посмотрел на жеребёнка и
громко тревожно заржал. Кобылка послушно зарысила, понурив голову. Она не верила, н е
верила в то, что люди и лошади не равны.
С того дня Маха редко на тренировках позволяла себе лишнего. Она всегда послушно
выполняла всё, что от неё требовал тренер.
Так тянулась скучная жизнь маленького жеребёнка. По окончанию зимы махины бока начали
сереть, тело стало более мускулистым, прибавилось росту и объёму.
В марте кобылке исполнился год. Серого Певца, у которого начали проглядывать на теле
крупные белые яблоки, начали заезжать, а Маху по-прежнему гоняли на корде. Каракового
жеребца так и не продали, поэтому на тренировках он и Мозаика обменивались приветствием.
Которое представляло собой удар передним копытом и звонкое секундное ржание.
В один из последних мартовских дней, когда Маха спокойно отдыхала в своём деннике,
мирно жуя сухую соломинку, в конюшню зашёл человек и уверенно пошёл по коридору. Кобылка
раздула ноздри и втянула в себя знакомый запах. Семён! Мозаика весело заржала и высунула
морду за решётку денника нервно приплясывая в нетерпенье на месте.
Семён открыл денник и обнял кобылку.
- Ах, ты мая красавица! Маня! Манечка! Я тебе тут сахарку принёс и пакет яблок, - с
этими словами конюх высыпал в махину кормушку зелёные яблоки и горсть белого сахара. - А
ты кушай, кушай! Поправляйся! Расти большой и красивой! Кобылка моя! Ты уж извини, что я
тебя не навещал. Времени не было. Я теперь в городе подрабатываю. Если б не моя любовь к
лошадям я бы так и остался в городе.
Маха посмотрела на Семёна и, звучно фыркнув, принялась поедать одно за другим яблоки.
- Сама понимаешь, там и платят больше и к дому ближе, да и сама работа престижней… Ты
уж меня извини. А я себе клятву дал. Если тебя не мне продадут, то уволюсь с конюшни!
Уволюсь ей богу! Правда, правда! А что мне здесь без тебя делать то? А? Ну ладно, пойду я.
Мне ещё семь лошадей чистить и работать надо. А тебя я навещать буду. Ты только меня н е
забывай!
Семён вышел из денника и, закрыв дверь на железную защёлку, ушёл. Маха глубоко
вдохнула и, опустив голову, стала бродить носом по полу, ища травинки сена.
Маха не забывала Семёна. Она помнила его ласку и заботу.
Всю оставшуюся весну и лето Маху по полтора часа тренировали на корде, а остаток дня
кобылка проводила на пастбище.
Прошло полгода. Маху начали объезжать. Каждый день, гоняя её по часу на корде надевая
на кобылку уздечку и тяжёлое седло.
И вот в середине сентября в денник зашёл розовощёкий берейтор. В голове у Мозаики
всплыли воспоминания о побоях каракового жеребца, который играл под седлом. Кобылка сурово
фыркнула и, прижав уши, попыталась укусить человека.
- Ах ты! - крикнул берейтор и замахнулся на лошадь хлыстом.
Маха вздёрнула голову и немного привстала на задних ногах.
- Со мной этот номер не пройдёт! - рявкнул берейтор и грубыми движениями надел н а
Маху недоуздок. Поставив кобылку на развязку, человек крикнул конюху, чтоб тот почистил
лошадь и раскрючковал копыта, пока он сходит за уздечкой.
Мозаика спокойно и уверенно стояла в конюшенном проходе. Мягкая рука конюха
успокаивающе ходила туда - сюда по телу. Маха любила конюхов. Они всегда были ласковы,
разговаривали с ней, хвалили её. Чистка превращалась в удовольствие, но лишь до тех пор,
пока человек в высоких чёрных сапогах не просил ножку.
- Ну, дай ножку, - просил конюх, гладя и чуть надавливая на ногу лошади.
Маха крысилась. Раскрючковывание ассоциировалось у кобылки с ковкой. Сама ковка,
запах коваля и его инструменты, тяжёлые и непривычные тогда для молодой кобылки подковы -
всё это Маха ненавидела.
- Ну, дашь ногу? - говорил конюх и давал Махе яблоко.
И Мозаика действительно давала конюху ногу, но только на то время, пока она не съест
весь вкусный немного кисловатый фрукт.
- Вот негодяйка, - смеялся конюх и хлопал кобылку по шее.
В конюшню вернулся розовощёкий берейтор, которого звали Вова. Вове было на вид около
тридцати лет. Большое лицо с маленькими глазами ртом и носом всегда краснело. На голове
была болотно-зелёного цвета каска, спортивная куртка сапоги и бриджи. Махе казалось, что
берейтор никогда не улыбается и не смеётся. Не то того чтоб он не хотел, а просто не мог.
Лицо было неподвижным и суровым. Это холодное лицо заставляло молодую кобылку нервничать и
каждое движение делать с аккуратностью. “Лишь бы не побыл” - думала при этом Маха.
Седло тяжело упало на серую спину. Когда берейтор стал затягивать подпругу, Мозаика
раздула бока, чтоб резина не давила на бока во время движений.
- А ну! - крикнул Вова и ударил Маху по животу.
Этот удар был неожиданным. Раньше кобылку седлал конюх или тренер и они были более
ласковы: конюх массировал бока и чесал губу, а тренер крутил кобылку в денника или хлопал
по крупу, чтоб Маха немного втянула бока. Мозаика любила играть с конюхом. Как только он
убирал свои руки и брался за подпругу, кобылка вновь раздувалась и невинно косилась н а
раздражённого человека. И только получив заветный кусок сахара, уступала.
Маха не поняла, за что её наказали, и продолжила стоять с пухлыми боками.
- Ах, зараза! - сказал берейтор и снова ударил лошадь.
Кобылка в испуге заплясала на месте и через несколько секунд ощутила плотно лежащую
под брюхом подпругу.
- Так бы сразу!
На Мозаику надели новую уздечку, сделанную из чёрной кожи и повели на улицу.
Хитрый и прохладный ветерок беспокоил махины бока и трепал гриву и хвост. Пожелтевшие
листья, кружась, падали на землю и, будто моля о помощи, с помощью ветра приподнимались
над землёй и бежали большими кучами на несколько метров вперёд. Эти листья напоминали Махе
уменьшенный табун разномастных коней. Там были и рыжие, и бурые, и гнедые, и даже пегие
лошади. Один широкий кленовый красно-зелёный лист лёг на махин круп. Кобылка дрогнула и,
замедлив ход, втянула ноздрями воздух.
Вокруг левады стояло много народу, среди которого был Семён. Маха заржала,
приветствуя своего друга.
Розовощёкий берейтор завёл глядевшую по сторонам Мозаику в леваду и отбросил хлыст.
Это движение напугало кобылку и она, задрав голову, сделала шаг назад.
- А ну! - крикнул человек и натянул поводья.
К лошади подошли ещё два человека из толпы. Первым был махин тренер, а второй Семён.
Оба взяли кобылку под уздцы и почёсывали ганаши и шею.
Тем временем Вова, пухлый берейтор, встал одной ногой в стремя и подтянувшись, сел в
седло. Маха попыталась вырваться, но её держали. Кобылка била задом и привставала н а
задних ногах. Вова плотно сидел в седле, как репейник.
Целый час Мозаика приплясывала на месте, вскидывая зад. Берейтор не хотел уступать.
Наконец Маха сдалась: она опустила голову и, звучно фыркнув, признала человека
хозяином её действий.
5
Шло время. Шли дни, недели, месяцы и годы. Махе исполнилось три года. Тело её стало
снежно белым. Из маленькой чёрной и неуклюжей кобылки, Мозаика превратилась в большую
послушную кобылу.
Рано утром в денник зашёл Семён и, угостив кобылу сахаром, радостно сказал:
- С днём рождения!
Конюх надел на Мозаику недоуздок и поставив на развязке начал тщательно чистить.
В конюшню забежал Матвей и с испуганными глазами схватил Семёна за рукав.
- Что случилось? – удивлённо спросил конюх, поглаживая Маху по морде.
- Я уговаривал! Я просил! Честно! Просил! Мы все просили! - переполненный эмоциями
громко тараторил Матвей.
- Да что случилось то?
- Мозаику... продают.
Слова Матвея пульсировали у Семёна в висках. Мысли спутались и застонали. Защипал нос
и по всему тело прошёлся лёгкий ток. Рука дрогнула и на бетонный пол упала скребница.
- Как продают?
- Завтра приедет какой-то расфуфыр. Один из знакомых Щепки. Директор хочет ему Маньку
продать, выдав её за отличную беговую лошадь. Она ведь к качалке приучена. Ну, мне Щепкин
и говорит – ты главное Семёну Викторовичу не говори, а завтра с утра вылижи кобылу – чтоб
готова была. И вету нашему сказал, чтоб тот показал документы на то, что лошадь здорова и
не имеет физических недостатков, - быстро перебирал словами конюх.
- Но ведь у неё ноги плохие. Она ведь последней придёт. Не дай бог помрёт ещё.
- А директору всё равно – ему бы денег заработать на ней. Сам понимаешь, для спорта
она не пригодна и на галопе, после пятого круга хрипеть начинает.
- Ну а что, разве не понятно, что она не спортивная лошадь. У неё ведь рысь, вон,
какая пружинистая, хоть и широкая.
- Ну что ты. Друг Щепкина можно сказать первый раз лошадь живьём увидит! Он т о и
ездить – не ездил ни разу. А ты хошь чтоб он в аллюрах разбирался. Этот друг – полный
простофиля! А денег много заплатит!
- А куда Маху увезут? – опустив от безнадёжности ситуации, спросил Семён.
- В Нальчик. Там ипподром есть. Туда её и поставят, а летом в Москву свозить будут –
на призы. Но какие там призы...
- Нальчик? Это же далеко от Москвы.
- И далеко – это ещё слабо сказано! – усмехнулся Матвей.
- А зачем?
- Нашел, кого спрашивать! Я почём знаю.
- Ладно, иди Матвей, тебе работать ещё надо.
- Да, пойду я. К ветврачу ещё зайти надо. А то, как мне директор такую новость влепил
– я дар речи потерял.
Матвей ушёл, а Семён обнял Маху и, закрыв глаза, наслаждался теплом кобылы, е ё
дыханием и сопением.
- Нет, - от обиды вырвалось у конюха, - я дал слово. Не продадут тебя, не увезут! Не
увезут! Я не дам тебя загубить!
Как только закричали первые петухи, в денник к Мозаике пришёл Матвей и, поставив
кобылу на развязку, начал чистить. Как только чистка была закончена, конюх расчесал белые
гриву и хвост и вывел Маху во двор.
- Всё готово? – спросил директор, похлопав лошадь по крупу.
- Всё. Я почистил её. Денник сейчас отбивает Вовка. Седлать её?
- Нет, выпусти в леваду погулять. И кинь ей немного сена.
- Хорошо, - сказал Матвей и повёл кобылу за собой.
На небе не было ни облачка. Стаи воронья перелетали с одной берёзы н а другую.
Маленькая серая мышь быстро пробежала прямо под ногами лошади и, остановившись на секунду,
побежала дальше и спряталась в покрытых почками кустах.
Маха шла, понурив голову и шевеля ушами, ловя знакомые весенние звуки. Там, на ветках
осины чирикали воробьи; там, на крыше в конюшне ворочал тюки с сеном конюх; а там, в
маленькой леваде резвился рыжий годовалый жеребчик; здесь, там и вокруг – повсюду лежали
чёрные сугробы, напоминающие о зиме, о метелях и спящей природе.
Конюх завёл кобылу в просторную леваду и, сняв недоуздок, взмахнул рукой. Маха
вздёрнула голову и радостно понеслась галопом к соседней стенке левады.
Вдруг в леваду забежала маленькая рыжая собачонка. Кобыла аккуратно обнюхала животное
и, чихнув, щипнула пса. Собака зарычала и игриво лая стала бегать вокруг лошади. Мозаика,
подхватив игру своего рыжего друга, порысила вперёд и прижав уши, оглядывалась на собаку.
Кобыла заметила Матвея идущего к леваде с охапкой сена. Маха тут же забыла об игре и,
громко заржав, встала рядом с выходом вся в нетерпении.
- А, сена хочешь? – усмехнулся конюх.
Немного пыльное сено упало под ноги кобылы и она, забыв обо всём на свете, стала
уплетать одну соломинку за другой. Ах, как же это было вкусно! В сене сочетались самые
прекрасные ощущения в жизни. Это и дуновение весны, и игривый запах полевых цветков, и
летние дни на пастбищах.
Матвей прислонился к металлической трубе левады и наблюдал за тем как наслаждается
лошадь, набивая желудок сеном.
- Матвей! Матвей! Иди сюда! – крикнул кто-то вдалеке и конюх, сорвавшись с места,
побежал к конюшне.
Через несколько минут Матвей вернулся к леваде с директором и незнакомым пока Махе
человеком. Это был друг Щепкина – Михаил Григорьевич. Михаил был высокого роста с рыжими
усами. На нём был надет серый плащ и белый шарф, а на ногах были новые глаженные по шву
джинсы и коричневые ботинки.
- Ну, вот и она. Мозаика. Русская рысачка. Мать – Табакерка, взявшая победу в пяти из
семи стартов. Гнедая. Отец – Мини-феномен, взявший из десяти стартов, пять первых мест,
два вторых и одно третье. Вороной.
- Ага, Феномен, породил феномен, - сказал Матвей и потрепал Махи гриву.
- Простите? – не поняв шутки, спросил Михаил.
- Ну, понимаете, серая масть очень редка у этой породы, - пояснил Матвей.
- Да, да. Так что это ещё один плюс в покупке этой кобылы, - весело добавил директор.
- Изволите посмотреть её в движениях? – поинтересовался конюх.
- Да, конечно.
Матвей надел на Мозаику недоуздок и сделал с ней маленький круг шагом. Потом конюх
ускорил шаг и побежал. Маха следовала рядом с ним уже рысью.
- Ну, что, малыш, галопом? – тихо сказал Матвей и отстегнул чумбур.
Кобыла опустила голову и стала нюхать землю. Конюх резко поднял две руки и топнув
ногой причмокнул.
- Галоп! – вырвалось у него.
Мозаика, поняв команду, пустилась галопом и, пробежав круг, остановилась возле Матвея.
- Кто её этому научил? – удивлённо спросил Щепкин.
- Семён.
- А где здесь туалет? – шёпотом спросил Миша у директора.
- В конюшне. Там конюх, он тебе покажет.
Семён чистил каракового годовалого жеребчика, который стоял на развязке. В дверь
вошёл Михаил и спросил:
- Извините, вы не подскажите, где здесь туалет?
- А, это вы Мозаику покупаете?
- Собираюсь.
- Ну ваше дело. Хотя я бы вам не советовал.
- Это ж ещё почему? Кобыла хорошая, добрая, редкой масти. И родители хорошие.
- Это у неё то родители хорошие? А вы её в движениях смотрели?
- Смотрел. Мне понравилось. Послушная.
- А вы не заметили, что у неё ноги больные?
- Нет, а в чём это выражается?
- Да она устанет быстро! Она к финишу на беговой дорожке не придёт, а если придёт то
последней. Не выгодная это покупка. Вот, купите лучше Гармонистку. Она Орловская рысачка.
Нарядная, серая в яблоко и результат хороший показывает. К тому же – поздно уже Мозаику в
качалку запрягать…
- А... Но... - промямлил Михаил и, забыв о том, зачем сюда пришёл, в гневе побежал к
леваде.
Друг директора, запыхавшись от бега, подошёл к кобыле и, похлопав её по шее, как
делал конюх, попросил Матвея ещё раз показать рысь. Матвей и Щепкин переглянулись.
Мозаика, подхватив быстрый бег конюха, побежала широкой размашистой рысью, весело
отфыркиваясь.
- Эк, как разнеслась, - усмехнулся Матвей и немного притормозил и через пару секунд
вовсе перешёл на шаг.
- И, правда… - промямлил шёпотом Михаил.
- Что правда? – поинтересовался Щепкин.
- Нет. Не хочу я её покупать, - сказал Михаил, не поясняя своего ответа.
- Но почему?
- Не хочу русскую рысачку. Хочу орловскую. Я пока в туалет ходил, заметил, что есть у
тебя серая яблочная кобылка молодая. Вот её я пожалуй посмотрю.
- Но. Это ведь хорошая, - удивлённо сказал Щепкин, показывая на мирно стоящую Маху
- Не хочешь продавать ту кобылу, так и скажи.
Так Мозаику не продали.
Директор на следующий день вызвал Семёна в свой кабинет.
- Входи.
- О чём вы хотели поговорить со мной?
- Я не буду тебе разъяснять ситуацию. Просто скажу – чтоб завтра ты поехал в город и
продал Мозаику крестьянину или кому-нибудь ещё. Хоть на мясо. Главное не меньше девяти
тысяч бери.
- Но её нельзя продать! – вырвалось у конюха.
- Почему же? Можно.
- Но. Может пусть пока в конюшне поживёт. Хотя бы до лета. У крестьян ведь стойла
худые, холодные. А кобыле привыкнуть к сельской жизни надо.
- Ладно, - нахмурился директор конюшни, - пусть два месяца поживёт. Но чтоб первого
числа лета – была продана!
- Хорошо... - уныло согласился Семён.
И вот наступило лето. Горячее лето. Лето, которое всегда нравилось Махе прогулками в
лес и самой сочной зелёной травой.
Рано утром к Мозаике пришёл Семён и смахнув щёткой пыль надел старый недоуздок и
вывел на улицу.
- Ну, что? Поехал продавать? – спросил ждавший на улице Семёна Матвей.
- Не совсем, -хитро сказал Семён.
- Как это?
- Ну, я её себе продам.
- А. Я пойду, тебе уздечку принесу. Верхом поедешь.
- Да. И табличку с именем сними, но не выбрасывай.
Надев уздечку и попрощавшись с Матвеем, Семён сел на Маху и поехал по просёлочной
дороге через поле. Кобыла послушно шла туда, куда говорил ей конюх.
Совсем скоро из-за горизонта выползли крыши деревенских домов. Красные и коричневые.
За ними поползли и сами дома. Разной длины, высоты и цвета.
- Это твой новый дом, Манька, - улыбнулся конюх и похлопал лошадь по крупу.
Кобыла фыркнула и ускорила шаг.
- Хочешь бега? Ну, давай побежим! – крикнул конюх и, совсем отдав повод, схватился за
белую гриву и пнул кобылу в бока.
Маха Радостно мотнула головой и понеслась, не разбирая дороги, вперёд. Ветер дул в
морду, неприятно щекоча кожу. Хвост, еле поспевавший за резвой хозяйкой, метался и з
стороны в сторону, подхватывая дурной ветер. Пыль отлетала от копыт и взволнованно
повисала столбом над дорогой.
Дорога быстро кончила, и перед глазами замелькали разноцветные избушки. Но Маха всё
бежала и бежала, пока не почувствовала, что Семён придерживает её. Кобыле хотелось ещё
скакать, наслаждаясь злостью ветра, который заставлял всё тело извиваться.
- Ну, ну. Всё.
Лошадь перешла на резвую рысь и через несколько минут медленно зашагала тяжело дыша.
- Ай, умница, Ай, девочка! – сказал конюх и обнял потную от скачки кобылу.
Около двадцати минут лошадь и всадник шли по прямой тихой улицы, потом Семён
повернул кобылу в переулок и, пройдя мимо пары домов, остановил.
- Это твой новый дом.
Конюх слез с кобылы, снял с неё уздечку и, надев недоуздок, привязал к калитке. Маха
щипнула человека за рубашку и дёрнула верёвку, выражая свой протест против привязи.
- Постой тут чуть-чуть, сейчас к тебе сына отправлю, он с тобой в лес сходит. Постой.
Не успел Семён закончить фразу, как калитка открылась и к Махе на шею бросился
мальчик лет десяти. Мальчика звали Коля. Волосы у него были огненно рыжие, а на лице и
плечах мелкие частые веснушки.
- Своди её в лес, Коль.
- Пап, у нас лошадь будет? – тиская шею белой лошади, спросил сын.
- Пока не знаю. Как мать скажет. А ты пока в лес с ней сходи.
- Ага!
Мальчик отвязал кобылу и медленно зашагал по дороге. Впереди зеленел лес. Мелкий
ручеёк с кристальной холодной водой озабоченно журчал и спешил в колодец.
- Наш дом на окраине, - начал разговор сын конюха, - поэтому рядом с нашим домом и
лес, и поле и река. Я вот всегда о лошади мечтал. А мать говорит, что корова важнее. А я
лошадей люблю, прям как отец. Папка о тебе много говорил и фотографии приносил и говорил,
что скоро ты нашей будешь. И вот ты теперь наша. Ты теперь моя.
Мальчик достал из кармана яблоко и, надкусив, дал Махе.
- Мы теперь каждый день ходить в лес будем. И на речку по выходным. А ты плавать
любишь? А вот и лужайка!
Коля сел на траву и стал насвистывать песенку, а кобыла впилась в траву. Вокруг были
берёзы, а там, дальше, чернели сосны и ели. Там был настоящий лес, который так любила Маха.
Её забавлял треск шишек и скрип деревьев, ей нравился дурманящий запах ягод и древесины.
- Скучно, – застонал Коля, - пошли домой.
Сын конюха встал и, отряхнувшись, потянул на себя чумбур. Но кобыла не хотела отсюда
уходить – ей хотелось подольше насладиться вкусом травы.
- Пошли! – крикнул мальчик, - ну пошли же!
Маха, сорвав пучок травы, пошла к мальчику и ткнулась в его живот носом, прося
прощение.
Обратная дорога показалась намного длиннее. У калитки стоял Семён и рисовал на песке
рисунки ногой.
- Пап, ну, разрешила? – громко крикнул Коля и побежал к отцу, кобыла порысила за ним.
- Ну, что? Разрешила, - вновь спросил мальчик уже стоя вплотную к отцу и сжимая в
руке потрёпанную верёвку чумбура.
- Нет, - отрезал Семён.
- Как? Почему?
- Не разрешила и всё. Я не хочу об этом говорить. Пусть у нас переночует, а завтра
утром я её увезу.
Маху поставили в коровник.
В это утро петух кричал очень близко и звонко. Для Мозаики это было удивительно. Всё
вокруг было новым. Лошадей рядом не было, лишь пёстробокая корова шумно жевала сено и три
маленьких, кучерявых овечки о чём-то разговаривали всю ночь.
В стойло зашёл Семён и надел на Маху недоуздок. Кобыла почесала глаз о руку человека
и, фыркнув, стала шарить носом по телу конюха в поисках сахара.
- Пап, я с тобой поеду! – войдя в коровник, сказал Коля.
- Не надо сынок...
- Ну, пожалуйста!
Конюх ничего не ответил, а лишь отдал своему сыну чумбур от недоуздка и пошёл в гараж
за машиной.
Семён привязал Мозаику сзади машины и поехал по сельским дорогам через поля.
Вечерело. Солнце садилось за горизонт. Маха утомлённо шла за машиной, вдыхая в себя
запах поля и прислушиваясь к далёкому мычанию стада коров и свисту бича пастуха.
Машина остановилась. Конюх отвязал кобылу и сказал, чтоб Коля оставался в машине.
Мозаика не понимала, куда её ведёт Семён, и поэтому неуверенно ступала по тропинке в
лес. Конюх привязал лошадь к первому же дереву и опустил глаза.
- Если я тебя не куплю, никто тебя не купит. Ты только моя часть души и я без тебя
ничто. Но если я буду знать, что ты рядом – мне будет спокойнее. Но я не могу тебя купить,
а продать не могу... Найди свою судьбу здесь.
Семён похлопал кобылу по шее и пошёл к машине.
Лошадь наблюдала, как удаляется любимый ей человек. Её губы немного дрогнули, и
кобыла залилась звонким ржанием. Никто не отвечал. Внезапно зарычал мотор, и Мозаика
дёрнулась, но верёвка была крепко привязана. Кобыла дёрнулась ещё. Ничего не помогало. Но
лошадь не сдавалась и продолжала дёргать головой и привставать на задних копытах, издавая
фырканье и ржание, больше напоминающее крик подстреленного зверя. Ремень на старом
недоуздке лопнул, и кобыла понеслась галопом за уезжающей машиной.
- Пап, она за нами бежит! – удивлённо сказал Коля, заметив приближающуюся кобылу в
зеркало на машине.
- Не догонит, - сказал отец и прибавил газу.
А Маха бежала и бежала. И на секунду ей показалась, что она почти догнала машину и
вот-вот уже будет рядом с ней, но ноги начали зудеть. Поле закончилось, начался перелесок.
Кобыла бежала, покрываясь потом, а на рту проступила пена. Жёсткие ветки кустов царапали
бок лошади. Через несколько минут вновь началось поле. Мозаика хрипела, но продолжала
бежать. Вдруг от ног понеслась дикая боль и заполнила всё тело. Маха перешла на рысь, но
сил не хватало и кобыла начала шагать. А потом она остановилась и проследив как з а
горизонтом исчезла машина сделала шаг и покачнувшись упала. Ком серой пыли окутал
белоснежное, мокрое тело лошади. Маха приподняла голову и протяжно заржала, но ей ответила
лишь какая-то корова возвращающаяся с пастбища домой.
Последний раз обновлялось: 21 марта 2003 года
